Забытые писатели. Иосиф Уткин. Иосиф Павлович Уткин. Биография Моряк в Крыму

Каждый спину и душу сгорбил,

И никто не хотел постичь.

Из Кремля прилетели скорби:

«Двадцать первого... умер... Ильич!»

И, как будто бы в сердце ранен,

Содрогаяся до основ,

Зарыдал хор рабочих окраин,

Надрывая глотки гудков.

И пошли с похоронным стоном,

И от стонов кривился рот.

Но читал я на красных знаменах,

Что Ильич никогда не умрет.

Но видал я, как стены дрожали,

Услыхавши клятвенный клич.

И, я знаю, в Колонном зале

Эту клятву слыхал Ильич.

Ну, так работу скорь,

Крепче клинок меча!

Мы на железо - скорбь,

Мы на борьбу - печаль.

Шире разлет плеча:

Нет Ильича!

Конец января - начало февраля 1924

Азорская песня

Где-то на Азорских островах

Девушки поют чудную песню.

В тихих и бесхитростных словах

Вымысел скрывается чудесный.

Девушки бровями поведут,

Головы нерусские наклонят, -

И по океану

Ярые буденновские кони.

Ленты боевые на груди,

Куртки знаменитые из кожи.

Конница идет!

А впереди

Парень - на азорских не похожий.

Тонкий и кудрявый, как лоза,

Гибкий, как лиана, и высокий.

Хорошие глаза

С южной украинской поволокой.

Платки девчаты ткут,

Юноши идут к нему брататься.

Как от огня, бегут

Толстые смотрители плантаций!

Не могу я песню позабыть!

По Москве хожу как сумасшедший.

Я хотел бы парнем этим быть,

В песню иностранную вошедшим.

Много я бы мог перетерпеть:

Тропики, контузию, осколок.

Только б о себе заставить петь

Молодых азорских комсомолок.

Думаю, в бою, не на словах,

Многое друзья мои терпели, -

Чтобы на Азорских островах

Девушки по-комсомольски пели.

Атака

Красивые, во всем красивом,

Они несли свои тела,

И, дыбя пенистые гривы,

Кусали кони удила.

Еще заря не шла на убыль

И розов был разлив лучей,

И, как заря,

Пылали трубы,

Обняв веселых трубачей.

А впереди,

Как лебедь, тонкий,

Как лебедь, гибкий не в пример, -

На пенящемся арабчонке

Скакал безусый офицер.

И на закат,

Волна звенящая текла...

Красивые, во всем красивом,

Они несли свои тела.

А там, где даль,

Где дубы дремлют,

Стволами разложили медь

Другую любящие землю,

Иную славящие смерть...

Он не был, кажется, испуган,

И ничего он не сказал,

Когда за поворотным кругом

Увидел дым, услышал залп.

Когда, качнувшись к лапам дуба,

Окрасив золотистый кант, -

Такой на редкость белозубый -

Упал передний музыкант.

И только там, в каменоломне,

Он крикнул:

«Ма-а-арш!» -

И побледнел...

Быть может, в этот миг он вспомнил

Всех тех,

Кого забыть хотел.

И кони резко взяли с места,

И снова спутали сердца

Бравурность нежного оркестра

И взвизги хлесткого свинца...

И, как вчера,

Опять синели выси,

И звезды падали

Опять во всех концах,

И только зря

Без марок ждали писем

Старушки в крошечных чепцах.

Баллада о мечах и хлебе

За синим морем - корабли,

За синим морем - много неба.

И есть земля -

И нет земли,

И есть хлеба -

И нету хлеба.

В тяжелых лапах короля

Зажаты небо и земля.

За синим морем - день свежей.

Но холод жгут,

Но тушат жары

Вершины светлых этажей,

Долины солнечных бульваров.

Да горе в том, что там и тут

Одни богатые живут.

У нас - особая земля.

И всё у нас - особо как-то!

Мы раз под осень - короля

Спустили любоваться шахтой.

И к черту!

Вместе с королем

Спустили весь наследный дом.

За синим морем - короли.

Туман еще за синим морем.

И к нам приходят корабли

Учиться расправляться с горем.

Мы рады научить

Для нужных битв мечи точить!

Барабан

Пионерская песня

По ду-плу пу-сто-му дя-тел

Два ча-са дол-бит под-ряд.

Со-би-ра-ет мой от-ряд...

Утро будет синим-синим,

Синим будет небосвод,

И под синей парусиной

Лагерь лесом проплывет.

Мы подбили крепко ноги,

Подковали каблуки,

И далекие дороги

Далеко недалеки!

Мы горячим сердцем видим

Все четыре стороны:

Если Гитлер —

ненавидим!

Если Либкнехт —

влюблены!..

Далеко, за синим морем,

Есть такие города,

Где о берег солью, горем

Бьет немецкая вода.

Мы в немецкие ворота

Грянем как-нибудь опять...

Мы их вызовем: «Эй, кто там!

Поднимайтесь! Будет спать!»

И на площади базарной

Вскинет каску динамит,

И винтовкой по казармам

Бунт солдатский прогремит!!

По ду-плу пу-сто-му дя-тел

Два ча-са дол-бит под-ряд.

Он к ко-стру как пред-се-да-тель

Со-би-ра-ет мой от-ряд...

Барабанщик

Е. Зозуле

Шел с улыбкой белозубой

Барабанщик молодой...

Пляшут кони,

Льются трубы

Светлой медною водой.

В такт коням,

Вздувая вены,

Трубачи гремят кадриль,

И ложатся хлопья пены

На порхающую пыль.

Целый день идут солдаты.

Грязь и молодость в лице.

И смеется в ус хвостатый

Ресторатор на крыльце...

Всех их бой перекалечит.

Тоска и страх

Высоко поднимут плечи

На костлявых костылях.

«Братья, -

Нежности... и пищи!

Нежность, счастья... и воды...»

И пройдут в лохмотьях хищных

Исступленные ряды.

И опять с лицом паяца,

С той же сытостью в лице,

Будет в ус себе смеяться

Ресторатор на крыльце...

Барабанщик,

Где же кудри?

Где же песня и кадриль?

К Эрзеруму

Скачут курды,

Пляшут кони,

Дышит пыль...

Батя

По Кузнецкой улице

Ехал поп на курице...

Едет батюшка пешком,

Тарантас накрыт мешком -

А навстречу аккурат

Подымается отряд.

Дескать, батя, что везешь?

Дескать, стой, владыко!

Дескать, ми-и-и-ленькие, ро-о-о-жь.

Дескать, батя... а не врешь?

Дескать, покажи-ка.

Заглянули в тарантас.

Увидали... вот так раз!

В девятнадцатом году...

Ну и батя, ловко!—

В огороде, во саду

Родилась винтовка?!

Знаменитый урожай.

«Ну-ка, батя... подъезжай».

У попа в глазах черно.

«Господи Исусе...»

(Трехлинейное зерно

Не в поповском вкусе!)

Комиссар протер очки.

«Что же, благочинный,

Угадали мужички

Волка под овчиной?»

Да как взглянет на лицо,

Да как скинет ружьецо!

«На заборе про актрис

Интересно пишут...

Ну-ка, батя... становись.

Почитай афиши!..»

По Кузнецкой улице

Поп лежит на улице.

А на гору аккурат

Подымается отряд.

Октябрь 1934

Богатырь

Тихо тянет сытый конь,

Дремлет богатырь.

Дуб - на палицу, а бронь -

Сто пудовых гирь!

Спрутом в землю - борода,

Клином в небо - шлем.

На мизинец - город, два,

На ладошку - семь!

В сумке петля да калач,

Петля для забот.

Едет тихо бородач,

Едет да поет:

«Мне путей не писано,

Мне дорог не дано.

В небе солнце высоко,

Да - стяну арканом!

Даром ведьма хвалится -

Скверная старушка.

Дуб корявый - палица,

Раскрою макушку.

Попищит да свалится

Чертова старушка!»

Тихо тянет сытый конь,

Дремлет богатырь.

Бледной лунью плещет бронь

В шелковую ширь;

Свистнул - старый сивка вскачь,

Лоскутом хребет,

В небо - стон, а бородач

Скачет да поет:

«Мне путей не писано,

Мне дорог не дано.

В небе солнце высоко,

Да - стяну арканом!

Врешь, Кащей, внапрасную,

Голова упрямая,

Соколицу красную

Не упрячешь за морем,

А игра опасная -

Тяжела рука моя!»

И несется красный конь,

Свищет богатырь.

Алым клыком в лоскут - бронь

Выгнувшую ширь.

Всё туда, хоть без дорог,

Темно ли, светло,

Всё, где в каменный мешок

Солнце утекло.

В версту - розмашь битюга,

Бег сильней, сильней!

Смерть - парижская Яга,

Лондонский Кащей!

Братская могила

Славлю смерть у сопки Заозерной!

Ну, а я? Неужто - не в бою?

И не в братскую сойду могилу,

а позорно

На отлете где-нибудь сгнию?

Понимаю, что не в этом дело.

Знаю с малых лет, что все равно,

Так сказать, бесчувственному телу

Истлевать повсюду. Знаю... Но...

Если посудить да разобраться,

Нелегко, товарищи, тому,

Кто боролся на земле за братство,

Под землей остаться одному...

Весна - лето

Оптимистические строфы

Как сажа свеж,

Как сажа чист,

Черт-трубочист качает трубы.

Вдруг солнце — трах!

И трубочист

Снегам показывает зубы.

И сразу — вниз,

И сразу — врозь

Труба, глаза и ноги,

И воробьев счастливых горсть

Метнулась по дороге.

Взглянул вокруг,

И — мать честна!—

И городу и парку,

Загнув рукавчики, весна

Закатывает парку.

Под песню трудится кума —

Счастливая натура!

И сводит каждого с ума

Весенняя колоратура.

Отчаянный пример:

Подснежники у постового?!

— Товарищ милиционер,

Вы — девушка,

Даю вам слово!

Любезные мои,

Извольте,— как по нотам,

В такт дискантуют воробьи

Над золотым пометом.

Ах, понимаю,

Как не петь?

Не петь или не пикать? —

Когда графин

Горит, как медь,

Когда ручьи —

Как никель.

Когда вот так

Поет весна:

Без темпа

И без метра,

И дирижирует сосна

И лирикам

И ветрам.

Я это пел,

Когда апрель

Дымился на бульварах,

Когда жемчужная капель

Клевала тротуары.

Когда, тетрадь

Скрутив в комок

И трижды кроя матом,—

Хотел влюбиться

И не смог

Рабфаковец косматый.

Теперь под солнечным огнем

И радостно, и тяжко!

Давайте окна распахнем,

Как душную рубашку.

И на ребяческую прыть

Равняясь по поэту,

Чтоб даже деньги позабыть...

Которых, кстати, нету.

Ветер (Одинокий, затравленный зверь...)

Одинокий, затравленный зверь, -

Как и я, вероятно, небритый, -

Он стучится то в окна, то в дверь.

Умоляя людей: «Отвори-и-те...»

Но семейные наглухо спят.

Только я, не скрывая зевоты,

Вылезаю к товарищу в сад,

Открываю окно: «Ну, чего ты?..»

Что поделаешь... ветру под стать,

У семейных считаясь уродом,

Не могу, понимаете, спать,

Если рядом страдает природа!..

Ветер (Старый дом мой...)

Старый дом мой -

Просто рухлядь.

Всё тревожит -

Каждый писк.

Слышу, ветер в мягких туфлях

Тронул старческий карниз.

Как влюбленный, аккуратен

Милый друг!

К исходу дня,

В мягких туфлях и в халате,

Он бывает у меня.

Верен ветер дружбе давней.

Но всегда в его приход

Постоит у дряхлых ставней

И, вздыхая,

Повернет.

Я не знаю, чем он мучим,

Только вижу:

Всё смелей

Он слоняется, задумчив,

Длинной хитростью аллей.

И когда он, чуть печален,

Распахнулся на ходу,

То поспешно зашептались

Сучья с листьями в саду...

Я опутал шею шарфом,

Вышел... он уже готов!

Он настраивает арфу

Телеграфных проводов...

Гитара

Н. А. Гнуни

Молчи, скрывайся и таи.

По кухне и счастье усвоено...

А щеточник — тих:

Он волосы

понял по-своему,

Он делает

Щетки из них.

А мне они —

целью и знаменем.

Я знаменем сделать

черного пламени,

гражданских трудов!..

почувствовал это.

прекрасно пойму.

мерещится лето,

А летом —

лелеешь зиму...

Я предал военную

молодость

Смиренью высоких забот,

И видишь,

крылатые волосы

Жемчужная изморозь жжет...

Всё к лучшему,

к лучшему,

к лучшему.

и проседь забот.

Так яблоня

голыми сучьями

Плоды налитые несет.

Всё к лучшему,

к лучшему,

к лучшему.

Но в двадцать четыре мои,

Совсем — как по Тютчеву

Скрывайся...

Бубновое небо,

бубновое.

не достать и с горы.

Идеи-то, видишь ли,

Но трогай!

Но трогай!

Но трогай!

Качай, бесколесая жизнь!

И если лежать...

У порога —

Конем запаленным

Ах, милая,

Мы камень еще подожжем

Моей поэтической силою

атласным огнем!

Так пусть мне —

и знаменем,

Я знаменем

сделать готов

черного пламени,

гражданских трудов!..

мой соседушка

скромненький,

труди и труди,

От щетки —

приветливей в комнате,

От песни —

светлей на груди.

Гостеприимство

А. Жарову

Не этой песней старой

Растоптанного дня,

Интимная гитара,

Ты трогаешь меня.

В смертельные покосы

Я нежил, строг и юн,

Серебряную косу

Волнующихся струн.

Сквозь боевые бури

Пронес я за собой

И женскую фигуру

Гитары дорогой!

Всегда смотрю с любовью

И с нежностью всегда

На политые кровью,

На бранные года.

Мне за былую муку

Покой теперь хорош.

(Простреленную руку

Сильнее бережешь!)

Над степью плодоносной

Закат всегда богат,

И бронзовые сосны

Пылают на закат...

Ни сена! И ни хлеба!

И фляги все - до дон!

Под изумрудным небом

Томится эскадрон...

Что пуля? Пуля - дура.

А пуле смерть - сестра.

И сотник белокурый

Склонился у костра.

И вот, что самый юный

(Ему на песню - дар!),

Берет за грудь певунью

Безусый комиссар.

И в грустном эскадроне,

Как от зеленых рек,

Повыпрямились кони

И вырос человек!

Короткие кварталы -

Летучие года!

И многого не стало,

Простилось навсегда.

Теперь веселым скопом

Не спеть нам, дорогой.

Под Перекопом,

Под Ургой1.

Но стань я самым старым, -

Взглянув через плечо,

Военную гитару

Я вспомню горячо.

Сейчас она забыта.

Она ушла в века

От конского копыта,

От шашки казака.

Но если вновь, бушуя,

Придет пора зари, -

Гитару подари!

Двадцатый

Мы любим дом,

Где любят нас.

Пускай он сыр, пускай он душен.

Но лишь бы теплое радушье

Цвело в окне хозяйских глаз.

И по любой мудреной карте

Мы этот странный дом найдем -

Где длинный чай,

Где робкий фартук,

Где равно - в декабре и в марте -

Встречают

Солнечным лицом!

Девушке

Речную спину,

Лучистый плёс

Чугунной паутиной

Повис тяжелый мост.

Тишь да ивы,

Для отдыха - добро!

А низом - прихотливо

Речное серебро.

На побережье

Качает паровик...

«Я, милая, приезжий,

Я в отпуск,

Фронтовик...»

Сады родные машут!

Здесь молодость текла,

И золотые чаши

Подняли купола.

Привет вам, отчьи веси1!

С победой

И весной!..

Но что-то ты невесел,

Мой город дорогой.

Дома тихи

И строги.

И не слыхать ребят,

И куры на дороге,

Как прежде, не пылят.

И яблони бескровны,

И тяжелы шаги,

И на соседских бревнах

Служивый... без ноги.

Да, ничего на свете

Так, запросто, не взять, -

Когда родятся дети,

Исходит кровью мать!

И наши сени.

И милый кров,

Где первые сомненья,

Где первая любовь.

Всё, как прежде, -

«Я, бабушка,

Приезжий,

Я в отпуск,

Фронтовик».

И, взгляд подслепый бросив,

Старуха обмерла:

«Иосиф. Ах, Иосиф!

Я так тебя

И я в объятьях стыну...

«Иосиф, это ты?!»

Чугунной паутиной

Качаются мосты.

И мчатся эшелоны

Тифозные перроны

Под сапогом хрустят.

По бедрам

Бьются фляги.

Ремень, наган - правей.

И синие овраги

Под зарослью бровей.

В заплатах -

Страдал и шел

Двадцатый,

Неповторимый год!!!

Дети Октября

Ни глупой радости,

Ни грусти многодумной,

И песням ласковым,

Хорошая, не верь.

И в тихой старости,

И в молодости шумной

Всегда всего сильней

Нетерпеливый зверь.

Я признаюсь...

От совести не скрыться:

Сомненьям брошенный,

Как раненый, верчусь.

Я признаюсь:

В нас больше любопытства,

Чем настоящих и хороших чувств.

И песни пел,

И в пламенные чащи

Всегда душевное носил в груди

И быть хотел —

Простым и настоящим,

Какие будут

Только впереди.

Да, впереди...

Теперь я между теми,

Которые живут и любят

Без труда.

Должно быть, это — век,

Должно быть, это время —

Жестокие и нужные года!

Детям улицы

Плыл туман

за ледяной горою,

И земля осталась

в стороне.

доподлинных

Обернулись

к стране.

В южный зной

и в северную

растеребя,

Так вот выглядят

на Севере,

Подлинные

Если я не вернусь, дорогая...

Ужасом в сердце высечен

Желтый поволжский год.

Сколько их, сколько... тысячи!-

Улицей снятых сирот.

В грязном, дырявом рубище,

В тине вечерней мглы -

Сколько их, дня не любящих...

Эй, прокричите, углы!..

Слышите крик рыдающий, -

Мерьте отчаянья прыть!

Нам ли, судьбу уздающим,

Эту тоску забыть?

В бочке, под лодкой, под срубами

Будут ли вновь они?

Сталью налитые руки

К детским протянем рукам.

Ужас голодной муки,

Нет, позабыть не нам!

В грязном, дырявом рубище,

В тине вечерней мглы -

Сколько их, дня не любящих...

Эй, прокричите, углы!..

Женихи

Если я не вернусь, дорогая,

Нежным письмам твоим не внемля,

Не подумай, что это - другая.

Это значит... сырая земля.

Это значит, дубы-нелюдимы

Надо мною грустят в тишине,

А такую разлуку с любимой

Ты простишь вместе с родиной мне.

Только вам я всем сердцем и внемлю.

Только вами и счастлив я был:

Лишь тебя и родимую землю

Я всем сердцем, ты знаешь, любил.

И доколе дубы-нелюдимы

Надо мной не склонятся, дремля,

Только ты мне и будешь любимой,

Только ты да родная земля!

За тяжкий труд моих страданий

Вознагражден и я, поэт,

Не шубой славы стародавней

С царевых плеч... Не чином. Нет!

Но тем, что все мои печали,

Мужавшие день ото дня,

Народной болью прозвучали!

И тем — что слушает меня

Народ на площади морозной,

Не утирая слез с лица,

Как слушали еще при Грозном

На Красной площади слепца.

Заздравная песня

Мама в комнате не спит.

Папа в комнате сопит.

Недовольный явно вид.

Дочь приветствует в прихожей

Двадцати примерно лет,

На Онегина похожий,

В сапогах казенной кожи,

Бедный, видите ль, поэт!

А за городом, в усадьбе —

Как богат, хотя и сед, —

В сорока верстах от свадьбы

Славный вдовствует сосед.

И у мамы —

Грустный вид.

И у папы —

Грустный вид.

Мама в комнате не спит.

Папа в комнате сопит.

Явно недовольный вид.

Дорогая, дай усесться,

Дай мне место поскорей

Возле... где-нибудь... у сердца,

Рядом с нежностью твоей.

Да не бойся, сделай милость.

Ты взгляни на старый быт:

Мать легла и притворилась,

Что не видит

И что спит.

И никто нас не попросит

Не тушить с тобой огня.

И никто теперь не спросит,

Сколько денег у меня.

Сколько денег,

Сколько душ?

Сколько яблонь,

Сколько груш?

Кто богаче: ты ли, я ли —

И другую ерунду.

А соседа... расстреляли

В девятнадцатом году!

Закат

Задала любовь задачу

Нам с тобою вместе жить,

Да не вышло нам удачи

Дело трудное решить.

Кто ошибся: ты ли, я ли,

У кого белей виски,—

Не скажу. Но простояли

Восемь лет мы у доски.

Разошлись... И слезы в горле.

Нет, не слезы — это кровь!

Мы, как дети, просто стерли

Нерешенную любовь...

Затишье

Что любится, чем дышится,

То в песенке припомнится.

А мы споем о родине,

С которой столько связано,

С которой столько пройдено

Хорошего и разного!

Тяжелое - забудется.

Хорошее - останется.

Что с родиною сбудется,

То и с народом станется.

С ее лугами, нивами,

С ее лесами-чащами;

Была б она счастливою,

А мы-то будем счастливы.

И сколько с ней ни пройдено, -

Усталыми не скажемся

И песню спеть о родине

С друзьями не откажемся!

Зима

Солнце - ниже,

Небо - ниже,

Розовеет дальний край.

Милый друг, присядь поближе,

Хватит хмури -

Поболтай.

В этом гвалте,

В этом шуме

Нам трудненько уберечь

Плодовитое раздумье,

Вразумительную речь.

И нередко гром пророчил

Надо мной

И над тобой,

Но испытанные очи

Нам завещаны борьбой.

И простится, что испугом

Как-то нас брала беда.

Что ж, и лучшая подруга

Ведь лукавит иногда...

Всё равно -

Закат ли розов,

Или чернь ночных одежд -

Всё равно -

Кипят березы

Побеждающих надежд!

Мы до копаной постели

Сохраним свое лицо,

Если мы с борьбой надели

Обручальное кольцо...

Солнце - ниже,

Небо - ниже,

Тих разлив второй зари.

Милый друг, - еще поближе.

К сердцу ближе.

Канцеляристка

Средь седых

И старящих,

Сводящих с ума,

Товарищи,

Тащится зима.

Постучится палочкой,

Сядет у стола:

«Ну-с, Иосиф Павлович,

Пришла...»

Я склонюсь,

Задумавшись,

А вокруг, звеня,

Окружат меня.

Не кряхтя,

Не зная забот,

А играя сахаром

Молодых зубов!..

Но, шапчонку комкая,

Старый гражданин,

Я перед потомками

Не склоню седин.

В кремлевском знамени

Алая струя.

Это — кровь!

И в пламени

Капля есть

Средь седых

И старящих,

Сводящих с ума,

Товарищи,

Тащится зима.

Постучится палочкой,

Сядет у стола:

«Ну-с, Иосиф Павлович,

Пришла...»

Октябрь 1925

Кассир

Какой контраст!.. Подумать стыд:

Куда ни глянь — повсюду,

Как медь пасхальная, блестит

Астральная посуда.

А посмотри на этот клен,

На этот чистый воздух:

Он ясен, он не застеклен

И держится на звездах!

Я сам под краном этих дней

Преображен и вымыт!

Насколько все-таки вредней

Для нас московский климат.

Я говорю про грустный быт,

Где в черепках разбитых

На медном примусе кипит

Пустая кипень быта.

Давай вдыхать простор Невы,

Глядеть на небо чаще,

Чтоб смыслом этой синевы

Прониклось наше счастье!

Когда утрачивают пышность кудри

И срок придет вздохнуть наедине,

В неторопливой тишине

К нам медленно подходит мудрость.

Издалека. Спокойствием блистая

(Будильник скуп! Будильник слаб!),

Как к пристани направленный корабль,

Она величественно вырастает...

Но вот пришла. И многое - на убыль:

Непостоянство, ветреность, порыв...

И перламутровый разлив

Уж редко открывает губы.

И пусть потом нам девушка приснится,

Пусть женщина перерезает путь, -

Мы поглядим не на тугую грудь,

Мы строго взглянем под ресницы.

И пусть - война. Воинственным азартом

Не вспыхнем, нет, и сабли не возьмем.

Есть умный штаб. Есть штаб, и в нем

Мы прокорпим над паутиной карты.

И ждем побед,

Но в том же мерном круге

(Победы ждем без ревностей глухих)

Не как лукавую любовницу - жених,

Как муж - степенную и верную супругу.

Комсомольская песня

Л. Хребтовой

Где хитрых ног смиренное движенье,

Где шум и дым,

Где дым и шум, -

Она сидит печальным отраженьем

Своих высокопарных дум.

Глаза расширились, раскинулись,

Смыкается у голубых границ

Задумчивое побережье

Чуть-чуть прикрашенных ресниц.

Она глядит, она глядит в окно,

Где тает небо голубое.

И вдруг...

Зеленое сукно

Ударило морским прибоем!..

И люди видеть не могли,

Как над столом ее, по водам,

Величественно протекли

И корабли,

И небосводы.

И как менялась бирюза

В глазах глубоких и печальных,

Пока... не заглянул в глаза

Суровый и сухой начальник...

Я знаю помыслы твои

Насколько сердцу тяжко, -

Хоть прыгают, как воробьи,

По счетам черные костяшки.

Кондратий Рылеев

На вокзале хмуро... сыро...

Подойти сейчас к кассиру

И сказать без всякой фальши

Понимаете... мне худо...»

А кассир: «Билет?.. Докуда?

До какого то есть места?»

— «Неизвестно!»

— «Не-из-вест-но?

А в каком, простите, классе?»

Пригибаюсь к самой кассе:

«Хоть на крыше, хоть в вагоне!..

Пусть в огонь!

Но только пусть

Этот поезд не догонит

Ни моя любовь,

Ни грусть...»

Курган

Мальчишку шлепнули в Иркутске.

Ему семнадцать лет всего.

Как жемчуга на чистом блюдце,

Блестели зубы

Над ним неделю измывался

Японский офицер в тюрьме,

А он все время улыбался:

Мол, ничего «не понимэ».

К нему водили мать из дому.

Водили раз,

Водили пять.

А он: «Мы вовсе незнакомы!..»

И улыбается опять.

Ему японская «микада»1

Грозит, кричит: «Признайся сам!..»

И били мальчика прикладом

По знаменитым жемчугам.

Но комсомольцы

На допросе

Не трусят

И не говорят!

Недаром красный орден носят

Они пятнадцать лет подряд.

Когда смолкает город сонный

И на дела выходит вор,

В одной рубашке и кальсонах

Его ввели в тюремный двор.

Но коммунисты

На расстреле

Не опускают в землю глаз!

Недаром люди песни пели

И детям говорят про нас.

И он погиб, судьбу приемля,

Как подобает молодым:

Лицом вперед,

Обнявши землю,

Которой мы не отдадим!

Лыжни

Ты не мучь напрасно взора,

Не придет он,

Как на зимние озера

Летний лебедь не придет.

Не придет к тебе он больше,

Нежной молодостью пьян, -

У границ шляхетской Польши

Поднял грудь седой курган...

Ничего ему не снится,

И ничем он не томим:

Сыплют хвойные ресницы

Сосны желтые над ним.

Вторым походом,

Обещаю, слышишь, мать,

Самым нежным,

Красным всходом

Холм заброшенный убрать!

Не мучай взора,

Не придет он...

Как на зимние озера

Летний лебедь не придет.

Любовная шуточная

Лампы неуверенное пламя.

Непогодь играет на трубе.

Ласковыми, нежными руками

Память прикасается к тебе.

К изголовью тихому постели

Сердце направляет свой полет.

Фронтовая музыка метели

О тебе мне, милая, поет.

Ничего любовь не позабыла,

Прежнему по-прежнему верна:

Ранила ее, но не убила

И не искалечила война.

Каждый звук минувших помню дней!

В мягком свете грусти и разлуки

Прошлое дороже и видней.

За войну мы только стали ближе,

Ласковей. Прямей. И оттого

Сквозь метель войны, мой друг, я вижу

Встречи нашей нежной торжество.

Оттого и лампы этой пламя

Для меня так ласково горит,

И метель знакомыми словами

О любви так нежно говорит...

Любовная-говорная

Вы уедете, я знаю,

За ночь снег опять пройдет.

Лыжня синяя, лесная

Постепенно пропадет.

Я опять пойду средь просек,

Как бывало в эти дни.

Лесорубы, верно, спросят:

«Что ж вы, Павлович, одни?..»

Как мне гражданам ответить?

О себе не говорю!

Я сошлюсь на сильный ветер

И, пожалуй, закурю.

Ну, а мне-то...

Ну, а мне-то?..

Ветра нет... ведь это ж факт...

Некурящему поэту

Успокоить сердце как?

Или так и надо ближним,

Так и надо без следа,

Как идущим накрест лыжням,

Расходиться навсегда?..

Декабрь 1935

Маруся

Как, однако,

это мелко —

Поднимать любовный гам

как эта белка,

Падать замертво

Одиноко жить

Чтобы, сердце

раздробя,

Мелкой дробью

Настигала — жизнь

любимой надо,

кутаясь в меха,

Оторачивать наряды

горечью стиха?

Молодежи

Не дивимся, если хлопец

Ходит с дивчиной за тын.

А дивимся, если хлопец

Ходит по двору один.

Мы таких сейчас к ответу —

Хоть в каком он будь чину:

«Есть супруга или нету?

Если нет, то почему?»

Побалакаем. Расспросим.

Вызовем. Поговорим.

Не согласен? Перебросим

На работу

Пусть попробует на юге,

Где сама земля как печь,

и от супруги

Хлопец сердце уберечь!

Не дивимся, если дядя

Ходит с дивчиной за тын,

А боимся, если дядя

Долго ходит холостым.

Мы таких сейчас к ответу:

«Почему и отчего

Промышляете

саду своего?»

Побалакаем. Расспросим.

Вызовем. Поговорим.

Не согласен? Перебросим

На работу,

Но... в Нарым.

Пусть на Севере далеком,

Где снегов белеет гладь,

Где, насколько хватит око,

Человека не видать,

Где медведь идет по следу,

Где и птице негде сесть,

Пусть попробует к соседу

В сад супружеский залезть!

Моряк в Крыму

Глупым недугом разлуки

Добрым людям сводит руки.

Наплодили Люды... Лиды...

Людоеды — инвалидов!

Очень больно, очень грустно,

Что любовь, как говорят,

Для трудящихся ребят.

Бродит Ваня по аллее:

«Что с тобою?» — «Я болею...»

А расспросишь инвалида,

Выясняется, что... Лида!

Полюбить меня готовясь,

Ты люби меня на совесть.

Ты люби на самом деле,

Чтоб глаза мои блестели!

То ли дело... то ли ласка!

То ли служба... то ли дом!

Надоела неувязка

Между лаской и трудом!

Ты люби меня не вздорно.

Ты люби сто лет подряд!

Ты люби, чтоб крепла норма

У меня и у ребят!!

Люди встретят, люди спросят:

«Как работаем, Иосиф?

Как живется? Ничего?..»

Поведет Иосиф усом:

«Как живется? На пять с плюсом.

Я влюблен. Работа — во!»

Апрель 1944

Мудрость

Партизанская песня

Маруся, Маруся, зеленые очи,

Родная сибирская кровь!

Огнем партизанских боев.

Гремят батареи, гудят переправы,

Строчит пулемет, как швея.

Винтовка и лошадь, да звезды, а справа,

Маруся, кожанка твоя!

Мы близкие люди, мы дети предместий,

И ты говоришь мне сквозь гром:

«Мы вместе играли, мы выросли вместе

И вместе, наверно, умрем».

А враг не сдается. А пуля не дремлет,

Строчит пулемет, как швея!

И ты покачнулась, и тихо на землю

Упала кожанка твоя!

Я помню тот вечер, я знаю то место,

Где грустно сказала она:

«...Мы вместе играли, мы выросли вместе,

Но я умираю... одна».

Маруся, Маруся, зеленые очи,

Родная сибирская кровь!

Как вспомню — так вздрогну, так память грохочет

Огнем партизанских боев.

Тройка мчится,

тройка скачет...

П. Вяземский

Мчится тройка, скачет тройка,

Колокольчик под дугой

Разговаривает бойко.

Светит месяц молодой.

В кошеве широкой тесно;

Как на свадьбе, топоча,

Размахнулась, ходит песня

От плеча и до плеча!

Гармонист и запевала

Держит песню на ремне,

Эта песня побывала

И в станице и в Кремле.

Ветер по снегу елозит:

Закружит - и следу нет,

Но глубокие полозья

Оставляют в сердце след.

Как он близок, как понятен,

Как народ к нему привык,

Звонких песен, ярких пятен

Выразительный язык!

Мчится тройка, смех игривый

По обочинам меча.

Пламенеет в конских гривах

Яркий праздник кумача.

Кто навстречу: волк ли, камень?

Что косится, как дурной,

Половецкими белками

Чистокровный коренной?

Нет, не время нынче волку!

И, не тронув свежий наст,

Волк уходит втихомолку,

Русской песни сторонясь.

А она летит, лихая,

В белоснежные края,

Замирая, затихая,

Будто молодость моя...

Мы с тобою станем старше.

Загрустим. Начнем седеть.

На прудах на Патриарших

Не придется нам сидеть.

Потолчем водицу в ступе,

Надоест, глядишь, толочь —

Потеснимся и уступим

Молодым скамью и ночь.

И усядется другая

На скамью твою, глядишь..

Но пока что, дорогая,

Ты, по-моему, сидишь?

И, насколько мне известно,

Я! — не кто-нибудь другой —

Занимаю рядом место

С этой самой дорогой.

Так пока блестит водица

И не занята скамья,

Помоги мне убедиться

В том, что эта ночь — моя!

На Можайском шоссе

Нас годы научили мудро

Смотреть в поток

До глубины,

И в наших юношеских кудрях

До срока -

Снежность седины.

Мы выросли,

Но жар не тает,

Бунтарский жар

В нас не ослаб!

Мы выросли,

Как вырастает

Идущий к пристани корабль.

Сентябрь 1936

На смену

Моряк вступил на крымский берег -

Легко и весело ему!

Как рад моряк! Он ждал, он верил

И вот дождался: он в Крыму!

В лицо ему пахнуло мятой,

Победой воздух напоен.

И жадно грудью полосатой,

Глаза зажмурив, дышит он.

А южный ветер треплет пряди

Волос, похожих на волну,

И преждевременную гладит

Кудрей моряцких седину.

Как много видел он, как ведом

Ему боев двухлетний гул!

Но свежим воздухом победы

Сегодня он в Крыму вздохнул.

И автомат, как знамя, вскинув,

Моряк бросается вперед.

Туда, где флотская святыня!

Где бой!

Где Севастополь ждет!!

На улице полночь. Свет догорает.

Высокие звезды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны.

Как долго ты пишешь его, дорогая,

Окончишь и примешься вновь.

Зато я уверен: к переднему краю

Прорвется такая любовь!

Давно мы из дома.Огни наших комнат

За дымом войны не видны.

Но тот, кого любят,

Но тот, кого помнят,

Как дома - и в дыме войны!

Теплее на фронте от ласковых писем.

Читая, за каждой строкой

Любимую видишь

Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.

И время такое придет:

Останутся грусть и разлука за дверью

И в дом только радость войдет.

И как-нибудь вечером вместе с тобою,

К плечу прижимаясь плечом,

Мы сядем и письма, как летопись боя,

Как хронику чувств, перечтем.

Он душу младую

в объятиях нес...

М. Лермонтов

Над землянкой в синей бездне

И покой и тишина.

Орденами всех созвездий

То ли девушка поет,

То ли лермонтовский ангел

Продолжает свой полет.

Вслед за песней выстрел треснет -

Звук оборванной струны.

Это выстрелят по песне

Оборвется, смолкнет вдруг...

Будто лермонтовский ангел

Душу выронит из рук...

Февраль 1935

Налет

Не люблю, если сыро и гнило.

Красотой этих мест покорен,

Для своей односпальной могилы

Я бы выбрал Можайский район.

Журавель над крестьянским колодцем,

Солнце-еж копошится в овсе.

И, как песня, петляет и вьется

Уходящее в небо шоссе.

Мне приятно: семейные козы,

Холм зеленый да речка вдали...

Уступите мне, люди колхоза,

Если можно, немного земли.

Говоря без стыда и зазнайства,

Честный лирик, не шелопай,

В коллективном советском хозяйстве

Я имею свой маленький пай.

Мне не надо паккардов1 очкастых,

Стильных дач... Я прошу об одном:

Отведите мне скромный участок

В две сосны под зеленым холмом.

Это мало. И думаю, это

Не испортит природы красот.

А засеете... Сердце поэта

Снова чистым зерном прорастет.

Не имея других капиталов,

Это сердце, питавшее стих,

И при жизни собою питало

Современников славных моих.

Народная песня

Памяти погибших коммунаров

Снимают постовых!

Дымятся волчьи ямы.

Снимают - постовых!

Глотает волчья сыть;

Как хорошо, что молоды, друзья, мы

И можем отошедших заменить.

Уроки баррикад.

Премудрости восстаний.

Большому научил артиллерийский дым!

Нас позовут,

И мы придем,

И встанем,

И, как они,

До смены простоим.

В дрожащей кузнице -

Огонь и трепет стали.

Велик кузнец!

Но больше тем велик,

Что если руки - бить,

Ковать устали,

К нему придет

И сменит ученик...

Ночной ручей

На столе — бутылка водки,

Под столом — разбитый штоф.

Пью и плачу я... ах, вот как

Обернулась ты, любовь!

Я — и душу, я — и тело...

Я и водку начал пить...

Для меня ты не хотела

Юбки новой позабыть.

Ах, всё чаще, чаще, чаще

Вижу я твое манто.

Проезжает мое счастье

В лакированном авто.

Юбка, шляпка дорогая,

Сумка с модным ремешком...

Наплевать... Любовь, я знаю,

Ходит под руку пешком.

Он не знает, он не спросит,

Любишь ты или шалишь.

Поиграет он и бросит,

И укатит в свой Париж.

Побледнеют твои губы,

Ручка высохнет твоя...

Кто тебя тогда полюбит,

Парижаночка моя?

Кто такая — не она ли

Ходит в кофте голубой?..

На каком-нибудь канале,

Может, свидимся с тобой?

Ноябрь 1926

О славе

До курных хат - недалеко,

И кони ладно пропотели.

Буран косматым кулаком

Мотал и ёжил ели.

И брал на грудь буранный гул

Сосняк глухой и древний.

И псом испуганным в снегу

Корежилась деревня.

Полковник вырос над лукой:

«Закладывай патроны!»

И каждый скованной рукой

Тугой курок потрогал.

И застонал оконный звон!

Обезумевший вдрызг,

Всю ночь казачий конный взвод

Дырявил шкуры изб.

И никогда, как в тот восход,

Под розовевшим небом

У проруби багровый лед

Таким багровым не был...

Нагайка кинула коня.

Буран - опять напевней...

На дыбе дымного огня

Шаталася деревня...

Октябрь

«Ну-ка, двери отвори:

Кто стоит там у двери?»

«Это нищий, Аннушка».

«Дай краюху старику

Да ступай-ка на реку:

Кто там стонет,

Будто тонет?»

«Это лебедь, Аннушка».

«Ну, так выйди за плетень:

Почему такая тень?!»

«Это ружья, Аннушка».

«Ну, так выйди за ворота,

Расспроси, какая рота:

Кто? Какого, мол, полка?

Не хотят ли молока?»

«Не пойду я, Аннушка!

Это белые идут,

Это красного ведут,

Это... муж твой, Аннушка...»

Откровенность

Слушайте и пейте.

Чей-то и ничей.

Как серебряная флейта,

Лег в песчанике ручей.

и балагурит.

ясна, чиста,

Золотой клавиатурой

Отразилась высота.

Я застыл благоговейно,

Очарован высотой,

Надо мною

муравейник,

Муравейник золотой!

Вот где чаянья сбылися:

Ничего у пыльных ног,

Только рюмки кипарисов

Узкой скатертью дорог.

Под шалью яркой,

В тиши и тьме,

Чернобровая татарка,

Синеглазая Этьме.

Счастлив я

И беззаботен!

Но и счастье

Я, ей-богу, заработал

Этой раненой рукой.

Я прожил не играя,

Всё я знал:

И плоть и кровь.

Спой же песню, дорогая,

Про счастливую любовь!

Хлынет синяя улыбка,

Захлестнет веселый рот,

И серебряная рыбка

Между губ ее мелькнет.

Мне бы надо осторожней,

Я запутался, ей-ей,

В этом черном бездорожье

Удивительных бровей.

чертовские веки...

чертов синий цвет!

Но в каком, скажите, веке

Был рассудочным поэт?

Памяти замученных

От тебя-то я не скрою,

Расскажу тебе одной:

Иностранного покроя

Есть костюмчик выходной.

Модный. Новый. Как с иголки!

Не костюм — смертельный яд.

От такого комсомолки

На ногах с трудом стоят.

Только мне, скажи на милость,

Мне-то что, в веселых, в них,

Если ты остановилась

На петлицах голубых?

А меня от них чего-то

Нынче тянет на кровать.

Выходной. А неохота

Новой тройки надевать.

Лягу я. Сомкну ресницы.

Позабуду про Москву.

Пусть мне что-нибудь приснится:

То, что будет наяву.

Я не летчик — я не бравый.

Но мне кажется: в Москве

Все мы, девушка, от славы

На каком-то волоске.

Я проснусь, глаза открою,—

И глядишь: в другой судьбе

Парень штатного покроя

Станет нравиться тебе.

Я тогда обед устрою,

Тройку вытащу опять!

Или, может быть, не стоит

Беспокоиться — и спать?

Первая половина 20-х годов

Партизан

Поля и голубая просинь...

И солнца золотая рябь;

Пускай кричат, что это осень!

Что это, черт возьми, октябрь?!

Октябрь, конечно, маем не был,

И всё же, клясться я готов,

Что видел голубое небо

И реку голубых цветов.

И тишь - особенную тишь!

И росы - крошечные росы,

Хоть рвал с посахаренных крыш

Буран серебряную россыпь.

Хоть генеральские стога

Вздымались пламенем крылатым

И от крови, как от заката,

Алели хрупкие снега.

Хоть этот день я был без хлеба,

Да-да!.. Но клясться я готов,

Что видел голубое небо

И реку голубых цветов!

Песенка (Подари мне на прощанье...)

Ты устала, дорогая.

Триста с лишним дней в году!

Дни труда...

И ты в трамвае

Задремала на ходу.

Крепко сомкнуты ресницы.

Брови подняты дугой.

Кто тебе сегодня снится,

Мой товарищ дорогой?

Это, может быть, красавец

Я деталей не касаюсь...

Но завидую ему.

Я себя последней спицей

Не считаю. Нет!

Тоже бы хотелось сниться

Многим девушкам

В стране.

С которой вместе

Общим делом

Для которой столько песен

Написал я

Мне б особенно хотелось

Передать во сне привет.

Это, верно... мягкотелость?

Что ж поделаешь...

Песня (На Карпатах, на Карпатах...)

Наш путь крестами обозначен.

Но крепок дуб от старческих морщин!

Закал борьбы: теряя, мы не плачем,

И, проклиная, мы молчим.

В нас многое захолодила снежность,

Но, чуждая никчемных слов,

И в нас есть дружеская нежность

И комсомольская любовь.

И если так, то в черный день утраты,

Как самым-самым дорогим,

Мы вам, товарищи... ребяты,

Любовь и нежность отдадим!

В шеренге дней и дни расплаты есть:

Мы не откроем рта, но будут многословны

Огонь и сталь, наган и месть!

Песня бодрости

До Саянов,

Как раз от Урала,

На кобыле

Хромой пришел.

Если нужно -

Не слезет сто.

Весь продрог,

Отморозил щеки,

Отморозил -

И хоть бы што!

А от пашни не больше году,

И тогда никто не ждал,

Он сказал отцу:

«За слободу

Хочь умру... «-

И коня оседлал.

И теперь, не моргнувши глазом,

Полетит даже против скал.

Он за год

Уж четыре раза

Перевязку в крови таскал...

Вот сейчас - шестьдесят отчёкал.

Если нужно -

Не слезет сто.

Весь продрог,

Отморозил щеки,

Отморозил -

И хоть бы што!

Дремануть немножко!

Курнуть с пути!

И двойную собачью ножку

Закосневшей рукой скрутил.

На пороге помощник гаркнул:

«В штаб. Живее! Помер! Н-ну?!»

Торопливо замял цигарку,

Неуклюже повернул.

На стременах он тверже, пожалуй.

Ишь, как криво под валенком пол!

Вкось до штаба -

Не больше квартала,

Он же черт ее сколько брел...

Командир проскрипел:

«В «Кольках»

В потребилке - пороховик.

Понимаешь?»

Смолчал. Только

Вскинул пару бровей на миг.

«Чтобы завтра же,

Нужно скоро...

А теперь, брат, давай - пожму.

И, бледнея, левой - на ворот

Нацепил Ильича ему...

Петухи до зари кричали,

А потом замолчали вдруг.

В эту ночь мужики слыхали

Взрыв на семьдесят верст вокруг...

Он остался.

Попал с размаху

(Ночь запутала) -

На патруль.

Говорят, что его папаху

Искромсало шестнадцать пуль.

Песня о матери

Подари мне на прощанье

Пару милых пустяков:

Папирос хороших, чайник,

Томик пушкинских стихов...

Жизнь армейца не балует,

Что ты там ни говори!..

Я б хотел и поцелуи

Захватить, как сухари.

Может, очень заскучаю,

Так вот было бы в пути

И приятно вместо чаю

Губы теплые найти.

Или свалит смерть под дубом.

Все равно приятно, чтоб

Отогрели твои губы

Холодеющий мой лоб.

Подари... авось случайно

Пощадят еще в бою,

Я тогда тебе и чайник,

И любовь верну свою!

Песня о песне

На Карпатах,

На Карпатах,

Под австрийский

Свист и вой,

Потерял казак папаху

Вместе с русой головой.

Задремавший подорожьем,

Ветер дрогнул,

И с полей

Он пошел зеленой дрожью

По букетам тополей.

Он подался до Кубани,

Два ли протекло -

Он добрался до Кубани,

Свистнул в желтое стекло.

В хате девка молодая,

Позабыв про хоровод,

На бубнового

На червового кладет.

Или девке это снится?

Вышла девка -

И лунные лисицы

Шнырят по двору

И смекнула молодая:

Этот посвист

Не к добру,

И стоит она,

Па порхающем ветру...

И гремим,

И протестуем,

И терзаем

Эту песенку простую

Написал я

Для тебя.

В ней, наивной

И напевной,

Много доброго тепла.

Чтобы более душевной

Ты, любимая, была.

Прошедшим зной и снежность,

Вдыхавшим пыль и дым, -

Нам нужны

Друзья и нежность

Много больше, чем другим.

Песня об убитом комиссаре

Это не годится!

Чуть волна на горизонте —

Вы сейчас

На квинту лица,

Весла к черту

И — за зонтик.

Пусть волна

Поднимет лапу,

Пусть волна

По веслам стукнет —

Не смеяться и не плакать,—

Мужество

Кормит жизнь

Мудреной смесью,

Пробуй всё, ценитель тонкий:

Не всегда медовый месяц,

Есть и прачка и

Так чего же горячиться,

Если горечи подлито?

Пробуй —

От горчицы

К мясу больше аппетита.

На Босфор склонились птицы,

И не смотрит тополь хмуро —

Тополь по осень

Гордится

Золотистой шевелюрой.

Чем же наша участь плоше?

Ах, и в будущем

И в прошлом

Столько девушек хороших

В нашем городе хорошем!..

Но глупо думать —

Мол, поэт в веселом рвенье

Вовсе выкинул из трюма

И мудрое сомненье.

Никогда с одной улыбкой

Человек не станет нашим.

Что плачет скрипка,

Что парень пляшет.

Только нам

Ложиться рано

(Не родился и не помер)—

Уйма блох

И тараканов

В нашем строящемся доме.

Значит —

Рано ставить точку.

Это будет,

Это после.

Ну-ка, братцы,

Ки-пя-точ-ку!

Ну-ка, милые,

За весла!

Пусть волна

Поднимет лапу,

Пусть волна

По веслам стукнет —

Не смеяться и не плакать, -

Мужество!

Песня рыбака

Вошел и сказал:

«Как видишь, я цел,

Взять не сумели

Враги на прицел.

И сердце не взяли,

И сердце со мной!

И снова пришел я,

Родная, домой.

Свинцовые ночи

Не ждут впереди!»

Пылал у него на груди.

А очи - как дым!

А сердце - как дым!

Так радостно жизнь уберечь

И больно сказала

Седая мать:

«Мой милый,

Устала я плакать и ждать.

Я знаю, как много

Страданий в бою.

Но больше боялась

За совесть твою.

Человеком

На фронте ты был?..»

И глухо сказал он:

«Семнадцать убил...»

И годы - как дым,

И радость - как дым,

Так горестно жизнь потерять

молодым!..

И больше никто

Говорить не мог.

И молча солдат

Ступил за порог,

А сзади, как водная

Муть глубока,

Глазами старухи

Смотрела тоска.

Он шел к горизонту,

Тоска - впереди,

И орден...

Дрожал у него на груди.

Ах, бедная мать!

Ах, добрая мать!

Кого нам любить?

Кого проклинать?

Петлицы

Пусть другой гремит и протестует -

Каждой песне свой предел и путь.

Я хотел бы девушку простую

На раздумье мудрое толкнуть.

Пусть прочтет

И пусть закусит губы,

Девичью пушистую губу,

Пусть прочтет

И пусть она полюбит

Нашу грусть, и радость,

И борьбу.

Письмо

Близко города Тамбова,

Недалёко от села,

Комиссара молодого

Пуля-дура подсекла.

Он склонялся,

Он склонялся,

Падал медленно к сосне

И кому-то улыбался

Тихо-тихо, как во сне.

Умирая в лазарете,

Он сказал:

«Ребята... Тут

Есть портрет... Елизавета —

Эту девушку зовут.

Красным гарусом расшитый —

Вот он, шелковый кисет!

Ну, так вы ей... напишите,

Что меня...

в помине нет...»

Мы над ним

Не проронили

Ни единого словца.

Мы его похоронили

Честь по чести, как бойца.

Но тамбовской ночью темной,

Уцелевшие в бою,

Мы задумались,

И вспомнил

Каждый девушку свою...

Посвящение

В тополях пылает осень...

И ко мне издалека

Ветер тянет

И доносит

Песню рыбака.

Ты поешь, рыбак, понурясь.

Чем уж плакать,

Лучше петь —

Про безжалостные бури,

Про ограбленную сеть...

На Ай-Петри1,

Ветром схвачен,

Снег ложится серебрясь.

Эти песни,

Не иначе,

Только песни сентября.

Взойдут баштаны,

И, по-прежнему любя,

Загорелая Татьяна

Снова выйдет

Снова будут неизменны —

Только время побороть —

И серебряная пена,

И сатиновая водь.

Ты будешь весел

И восторженно опять

Распахнешь объятья весел

На сверкающую гладь.

В тополях пылает осень...

И ко мне издалека

Ветер тянет

И доносит

Песню рыбака.

Ноябрь 1935

Посвящение (Так много врем...)

Не могли бы вы, сестрица,

Командиру услужить?

Не могли бы вы петлицы

На шинель мою нашить?

Может быть, вдали, в разлуке,

Невзначай взглянув на них,

Я с волненьем вспомню руки,

Нашивавшие мне их.

Сердцу станет так приятно!

А когда война пройдет,

А когда меня обратно

К вам победа приведет,

Может быть, тогда, сестрица,

Уцелевшие в огне

Эти скромные петлицы

Вам напомнят обо мне...

Послушай меня

Мы не рыбы и не птицы,

И в отечестве своем

Мы привыкли веселиться

И печалиться вдвоем.

Одиноко мне и жарко.

Напишу возьму письмо.

Есть конверт. Наклею марку.

Пусть идет себе само.

Все сто семьдесят мильонов

Письма пишет, писем ждет,—

Парень с сумкой почтальона

К одному из них придет.

Кто он? Летчик? Врач? Учитель?

Кто? Профессия не в счет!

«Распишитесь. Получите»,

И получит. И прочтет.

А потом к столу присядет

И напишет мне ответ.

Кто?.. Чарджуйский, скажем, дядя,

Не писавший двадцать лет,

У которого баштаны

И который сбился с ног.

У которого бесштанный

Старший сын и пацанок.

Но который на рассвете,

Пораскинувши умом,

На мое письмо ответит

Вразумительным письмом.

Потому что и в Чарджуе

И в любом другом краю

Люди наши боль чужую

Принимают как свою!

Поход

Я тебя не ждала сегодня

И старалась забыть любя.

Но пришел бородатый водник

И сказал, что знает тебя.

Он такой же, как ты, лохматый,

И такие же брюки-клеш!

Рассказал, что ты был под Кронштадтом.

Но больше домой не придешь...

Он умолк.

И мы слушали оба,

Как над крышей шумит метель.

Мне тогда показалась гробом

Колькина колыбель...

Я его поняла с полслова,

Приезжай...

Я тебя и такого...

И безногого...

Почему?

Трудно нам с тобой договориться,

Трудно, милая, трудней всего:

Резко обозначена граница

Счастья твоего и моего.

И, усталые, полуживые,

Зубы стиснувши и губы сжав,

Мы с тобой стоим, как часовые

Двух насторожившихся держав.

Провокатор

Так много врем, так мало верим...

Пять лет прошло теперь почти,

Как, с возмущеньем хлопнув дверью,

Меня оставили мечты.

Остатки счастья проживая,

Менял я женщин и места.

Душа моя, как нежилая,

Была огромна и пуста.

Глубокой мглой и дремой облит,

Я шторы наглухо спустил

И спал... пока твой светлый облик

Меня опять не осветил.

И в это радостное утро,

Давно забытое почти,

Я увидал опять как будто

Знакомое лицо мечты.

В моей разбуженной прихожей

Я узнаю ее, любя...

Она, как в зеркале, похожа,

Моя родная, на тебя!

Происшествие

Послушай меня: я оттуда приехал,

Где, кажется, люди тверды, как гранит,

Где гневной России громовое эхо,

Вперед продвигаясь, над миром гремит.

Где слева - окопы, а справа - болота,

Где люди в соседстве воды и гранат

Короткие письма и скромные фото,

Как копии счастья, в планшетах хранят.

Здесь громкие речи, товарищ, не в моде,

Крикливые песни совсем не в ходу,

Любимую песню здесь люди заводят -

Бывает - у смерти самой на виду!

И если тебя у костра попросили

Прочесть, как здесь принято, что-то свое -

Прочти им, без крика, стихи о России,

О чувствах России к солдатам ее,

Как любят их дети, как помнят их жены...

И станут тебе моментально слышны

И снег и деревья - весь слух напряженный

Овеянной стужей лесной тишины.

И как бы при звуках родной им трехрядки,

Словам твоей правды поверив не вдруг,

Веселый огонь молодой переглядки,

Искрясь, облетит их внимательный круг.

И кто-то дровец, оживляясь, подбросит,

И кто-то смущенно оправит ружье,

И кто-то любимую песню запросит,

И кто-то тотчас же затянет ее...

В холодных порядках серебряной чащи

Осыплется пепел с верхушек седых:

Как будто простое, солдатское счастье

Горячим дыханьем коснется и их.

А русская песня, что с кривдой не в мире,

Пойдет между тем замирать на лету,

Потом, разрастаясь все шире и шире,

Как храбрый разведчик, уйдет в темноту.

Октябрь 1935

Разговор

Пылает пыль.

Закат глубок.

Закат и золото

Звенит мой

Дымный котелок,

Позвякивает бердана.

И всё растет

Дорожный шов...

Последний дом

Смывают дали...

Я не простяся,

Так ушел.

Меня не провожали.

Любовь и дружба,

Вам пылать

И в дым побед

И в дым пожарищ!

Не плакала

Старуха мать,

Не обнимал

Рули, солдатское весло!

Старую покинул,

Старой тяжело

Смотреть

На душегуба

И я тоской томим,

Но мне ясна

Сноровка века.

И ты, родимая,

Закон земли

И человека.

Ну кто из нас,

Подумай, - зверь?

Мы мучаемся, убивая,

И ты, пожалуйста,

Неумным краснобаям.

Но знаем мы:

Предел тревог

В смертях

Звенит мой

Дымный котелок,

Позвякивает бердана,

А в сердце

Теплый водоем,

И я кричу соседу:

«Эй, кабардинец,

Про матерей

Разлука

Берег на берег глядит.

Подними свои ресницы:

На одном — сосна стоит,

На другом — трава лоснится.

Разделила их река.

Но стоят они родными:

Мост, как длинная рука,

Протянулся между ними.

Почему же, мальчик мой...

Это так обидно, право!..

Между мною и тобой

Никакой нет переправы?

Рассказ солдата

Н. Асееву

На углу Поплавской

Господин живет:

Борода — коляской,

Колесом — живот.

Кто такой — не знаю,

Он не говорит, —

У него пивная

Под названьем «Крит».

Музыка... и целый,

Целый день подряд

В «Крите» офицеры

За столом сидят.

Пиво и горошек

В ресторане «Крит»!

Господин хороший

Что-то говорит.

«Сорок первый номер.

Только поскорей...

В этом самом доме —

Комиссар еврей...»

Застучит калитка...

Через пять минут

На смерть и на пытку

Парня проведут.

Проведут за город

По дороге той,

По которой скоро

Мы придем домой!

На углу Поплавской

Я сойду с коня.

«Будь, братишка, ласков,

Подожди меня».

Пиво и горошек

В ресторане «Крит»...

Господин хороший

За столом сидит.

«Сорок первый номер...

Ну-ка, господин,

В этом самом доме

Кто живет один?»

Посинеют жилы

У него на лбу.

«Раньше двое жили,

Да один... в гробу!»

Три минуты время

И от силы — пять;

Подтяну я стремя,

Сяду я опять.

Пиво и горошек

Прямо — на полу...

Господин хороший

Прикорнул к столу!

Расстрел

Вот какое дело было:

В доме девушка жила.

Уходила, приходила

И однажды не пришла.

Утром в теплую погоду

На реке, у сточных труб,

Перевозчики Освода

Под мостом поймали труп.

Увидали, изловили,

Заявили в комсомол.

Изловили, заявили,

Написали протокол.

Из Казани, из Рязани

Мать приехала и брат.

Посидели, поглядели

И уехали назад.

Две без малого недели

Волновался целый дом:

Как, мол, так, на самом деле?!

Не смогли!.. Недоглядели!..

Волновались две недели —

Да и кончили на том.

А теперь повестки в суд,

Понимаете, несут.

Говорят, что по закону

Незнакомый и знакомый —

Все ответственность несут...

Родина

Два товарища хороших

Вдоль по улице брели,

Два товарища хороших

Разговор такой вели:

«Я, - сказал, который старше, -

Не загадываю впредь,

Но хотел бы с песней, с маршем

За свободу умереть!

Если мне судьба свалиться -

Так уж лучше за Мадрид,

За испанскую столицу», -

Первый парень говорит.

А другой глядел на небо,

Где сквозили синь и медь.

И сказал другой:

«А мне бы...

Не хотелось умереть.

Ни на шаг не отступая,

И при жизни я могу

Быть героем,

Я люблю пережитые были

В зимний вечер близким рассказать.

Далеко, в заснеженной Сибири,

И меня ждала старуха мать.

И ходила часто до порогу

(Это знаю только я один)

Посмотреть на белую дорогу,

Не идет ли к ней бродяга-сын.

Только я другой был думой занят.

По тайге дорога шла моя.

И пришли к ней как-то партизаны

И сказали,

Что повешен я.

Вскипятила крепкий чай покорно,

Хоть и чаю пить никто не смог,

И потом надела черный

Старый бабушкин платок.

А под утро, валенки надвинув,

В час, когда желтеет мгла,

К офицерскому ушла овину -

И овин, должно быть, подожгла.

Отпевать ее не стала церковь.

Поп сказал:

«Ей не бывать в раю».

Шомполами в штабе офицерском

Запороли мать мою!..

Вот когда война пройдет маленько

И действительную отслужу,

Я в Сибирь,

В родную деревеньку,

Непременно к матери схожу.

Сердце

И просто так -

Без дальних слов -

Как будто был и не был...

За частоколами штыков

Так тяжело смотреть на небо...

И не борись...

И не зови...

И жизнь была не сладкой...

Как в лихорадке - грузовик,

И я - как в лихорадке.

Для волка сердце - ничего.

А много ли зверюге надо?

И с полушубка моего

Солдат весь путь

Не сводит взгляда.

Могу и душу подарить -

Вон там за следующей горкой...

«Товарищ, дай-ка закурить...»

«Последняя махорка...»

Колдобный дуб на что велик,

А в бурелом - соломке ровня,

Как аллигатор, грузовик

Улегся у камеломни.

И офицер спросил:

Я сосчитал штыки невольно.

Зачем им дюжина штыков?

И одного вполне довольно...

Потухли, ухнув, фонари!..

Жара... Во рту прогоркло.

«Т-т-т-оварищ... дай-ка закурить».

«Подохнешь без махорки...»

Сестра

Ты не будешь любовью пройдена,

Как не будешь пройдена вширь,

Моя снежная, зябкая родина,

Старушонка седая - Сибирь!

Хоть совсем ты теперь не такая,

Времена - что по ветру дым:

Говорят, даже раньше тают

И твои голубые льды.

Не такая!

А белый и вьюжный

Мне буран завывает:

Потому что совсем не хуже

Черно-бурая стала тайга;

Потому что на гиблой дороге

Еще часто, качаясь, идет

И татарин - байбак кривоногий,

И барсук остроскулый - ойрот.

Ах, старушка!

Буянный и вьюжный,

Мне буран завывает:

Потому что совсем не хуже

Черно-бурая стала тайга...

А к тебе и на лучших оленях

Мне теперь не добраться к весне:

Я зимую, где мудрый Ленин

Отдыхает в полярном сне.

Только здесь не останусь долго:

Убегу я в Сибирь, - что ни будь!

Хорошо погоняться за волком,

Хорошо в зимовье прикурнуть!

Ты не бойся - я здесь не подохну!

Мой родной криволапый медведь!

Эх, на день бы собачью доху,

Хоть на день

Поносить,

Синица

И ночь эта

Будет богатой,

Улыбнуться не прочь -

Уж бронзовый якорь заката

Бросает московская ночь.

Мне ветер

Приятельски машет,

И, путаясь и пыля,

Как зелием полные чаши,

Замечательный вечер?

Мой печальный порог!

А ветер - навстречу

И лег по-собачьи у ног...

Когда - собеседник небрежный -

К нам радость заглянет на миг,

Мы лучшие мысли и нежность

Сливаем в девический лик.

И в этот закат не случайно

Мне машут радушным крылом

Медлительная окрайна

И мирный садовничий дом.

О молодость,

Где бы я ни был,

О юность,

Зимой и весной

Бубновое небо,

И плотская нежность -

Сквозь смуту житейских вопросов,

Сквозь пышные годы мои

Прошли ароматные косы,

Как две золотые струи.

И может быть, в годы железа

И я быть железным сумел,

Чтоб в лад боевой марсельезы

Как рад я,

Что к мирным равнинам

Так выдержанно пронес

И мужество гражданина,

И лирику женских волос...

Над крышей садовника - дрема,

И дремлет садовник давно,

Сугробы пахучих черемух

Совсем завалили окно.

Я скромностью не обижен

Я спасался...

Семенил ногами,

Падал и садился на коня...

Это старое мое недомоганье

Много лет преследует меня!

Одних разъездов мало.

Видимо, и здесь опять

Огневые средства аммонала

Следует, как в море, применять.

Мы с тобою, если разобраться

(Попросту и честно говоря),

Не способные прорваться

На соединение моря.

Да, моя любимая,

Не смейся:

Мы остались разными людьми...

Резкий климат тихого семейства

Не способствует работе

Помогают слабо.

Да и слушать стало их невмочь.

Ты одна мне, милая, могла бы

В этом деле чем-нибудь помочь.

Над страной

Всё небо в крупных звездах.

Я стою в раздумье у дверей.

Надо рвать...

И пусть летят на воздух

Камни... кровь... но только поскорей!

того, чтобы жить и работать, нельзя

отнимать права умереть...

М. Горький

Красивым, синеглазым

Не просто умирать.

Он пел, любил проказы,

Стихи, село и мать...

Нам всем дана отчизна

И право жить и петь,

И кроме права жизни -

И право умереть.

Но отданные силой

Нагану и петле, -

Храним мы верность милой,

Оставленной земле.

Я видел, как в атаках

Глотали под конец

Бесстрашные вояки

Трагический свинец.

Они ли не рубили

Бездарную судьбу?

Они ли не любили

И борьбу?

Когда бросают женщин,

Лукавых, но родных,

То любят их не меньше

И уходя от них.

Есть ужас бездорожья,

И в нем - конец коню!

И я тебя, Сережа,

Ни капли не виню.

Бунтующий и шалый,

Ты выкипел до дна.

Кому нужны бокалы,

Бокалы без вина?..

Кипит, цветет отчизна,

Но ты не можешь петь!

А кроме права жизни,

Есть право умереть.

Счет

Ты прости, что, временем пустая,

Жизнь моя

Варначества полна:

За молодость хватаюсь,

Как за берег —

Глупая волна...

Трудная и голубая

Мне страна мерещится во мгле...

Надо жить,

Трудясь и рассыпая

Жемчуг смеха

По большой земле.

Чтоб в зубах кинжальной белой стали

Заливались хищные лучи,

Чтоб на яблонях,

Качаясь, хохотали

Глазастые грачи.

Чтобы сразу

Таяла усталость,

Становилось сразу веселей,

Если вдруг

Подруга засмеялась

Над охапкой снеговых лилей.

И когда мечтательный соратник

Опускает голову порой,

Я в глаза ему:

«Красавец, голубятню,

Голубятню синюю открой».

Мир хорош

Солеными руками...

Не беда, что мужеству челна

Африканскими белками

Угрожает

Трудная и голубая,

Посмотри,

Страна плывет во мгле...

Надо жить

Трудясь и рассыпая

Жемчуг смеха

По большой земле.

Смейся, милый,

Умоляю, смейся,

Ни к чему трагическая тишь.

что никаким злодейством

Старый мир не удивишь.

И без нас зажгут огни акаций,

И без нас весной

Пройдет вода...

В чем угодно —

буду сомневаться.

В революции,

товарищ,—

Типичный случай

Приподнимет

Гордо морду,

Гордо стянет

Профиль птичий...

Сколько стоит

Ваша гордость?

Цену - вашему величью?..

Так идет.

Ей очень грустно

(От утрат, видать, печали!).

Не твоим ли пышным

Перекоп мы защищали?..

Счастлив я,

Что этим годам

Отдал всё -

И грусть,

И с любимым небосводом

Преждевременно прощусь.

Это - капли,

Это - крохи,

Если взять наш век премудрый.

Что же дали вы эпохе,

Живописная лахудра?

Разве - это

Ищут люди?

Разве - это

Людям надо?

То кокетничает

То кокетничает

Если вам уж неизвестно,

Разрешите, я замечу,

Что совсем в другое место

Спрятан разум человечий...

Опадет черемух снежность,

Опадет и вновь родится.

К нам же молодость и нежность

Никогда не возвратится.

К нам всегда приходит мудрость

Через белые равнины.

Отпляшут кудри,

Зацветут седины.

И как в бешеном стакане,

Память вздрогнет

И запляшет...

Чем же вас тогда поманит

Дорогая прошлость ваша?..

Я думаю чаще и чаще,

Что нет ничего без границ,

Что скроет усатая чаща

Улыбки приятельских лиц,

Расчетливость сменит беспечность,

И вместо тоски о былом

Мы, встретясь,

Былую сердечность

Мальчишеством назовем.

Быть может,

Рассудочной стужей

Не тронем безусых путей.

Быть может,

Мы будем не хуже,

И все-таки будем не те...

Вот девушку любим и нежим,

А станет жена или мать -

Мы будем всё реже и реже

Любимой ее называть...

Ты пишешь письмо мне

Тревожен век.

И мне пришлось скитаться.

И четко в памяти моей

Глаза печального китайца

В подковах сомкнутых бровей.

Мы верим тем,

Кто выверен в печалях;

Я потому его и помню так,

Что подружились мы

И повстречались

За чашей круговых атак.

Никогда нам так не породниться,

Как под единым знаменем идей!

И в ногу шли:

Китаец желтолицый

И бледнолицый иудей.

Года летят,

Как зябкие синицы,

Как снег,

Как дымное кольцо,

И мне теперь почти что снится

Его раскосое лицо.

Года летят,

Как зябкие синицы,

Как конь летит из-под плетей!..

И мне теперь,

Пожалуй, только снится

Восторг атак на родине моей...

Мой друг живет на дальнем берегу,

На дальней Сунгари -

И это неизбежно, -

Но для него я строго берегу

Мою приятельскую нежность.

Я не скажу ему:

«Сюда, мой друг, скорей!»

Я не скажу,

Прекрасно понимая,

Что родину и матерей

Никто и никогда не забывает!

Но если крикнут боевые птицы

У сунгарийских грустных пустырей,

Сомкнутся вновь -

Китаец желтолицый

И бледнолицый иудей.

Действительно, забытый автор. Кто его помнит? Спрашивал начитанных людей (что не такое уж частое явление в наше время) – в лучшем случае, что-то слышали, что был такой. Я не беру профессиональных поэтов – тем по должности положено знать.
Когда-то это имя было на слуху. В годы Отечественной войны звучали песни на его стихи – но мало ли некогда известных песен военных лет, ныне благополучно забыты? И когда в теперь уже далеком 1961 году в газетном киоске на юге увидел е его сборник, то что-то вспомнил и приобрел. Ясное дело, немедленно ознакомился; тем более, некоторые его произведения оказались созвучными моему тогдашнему настроению.

Вот что говорится о поэте в Народной энциклопедии.
- Родился 14 мая 1903 года на станции Хинган (ныне на территории городского уезда Якэши в автономном районе Внутренняя Монголия Китайской Народной Республики) Китайско-Восточной железной дороги, которую строили его родители. После рождения сына семья вернулась в родной город Иркутск, где будущий поэт прожил до 1920 года. Учился в трехлетнем начальном училище, затем – в четырехклассном высшеначальном училище, из последнего класса которого был исключен за плохое поведение и вольномыслие. Виной тому были частые пропуски занятий, так как одновременно с учебой Иосиф работал – ему пришлось стать кормильцем семьи, брошенной отцом. В 1919 году во время антиколчаковского восстания в Иркутске, вместе со старшим братом Александром вступил в Рабочую дружину, в которой состоял до установления Советской власти. В начале 1920 года вступил в комсомол, а в мае 1920 года в составе первой добровольческой группы иркутского комсомола выехал не Дальневосточный фронт.

Несколько подробнее о раннем этапе биографии Иосифа Уткина говорится в работе моего коллеги по прозе. ру Анатолия Штаркмана.
- Когда Иосифу было 11 лет, отец ушел из семьи, оставив семерых детей без средств к существованию. Однако Иосиф смог всё-таки окончить трехгодичную городскую школу и в 13 лет поступить в четырехклассное училище. Одновременно с учебой он работает то маркером в бильярдной сибирского «Гранд-Отеля», то продавцом вечерних газет, то служит на побегушках мальчиком на кожевенном заводе. На четвертом году учебы его исключают из школы «за плохое поведение и вольномыслие, по совместительству», а по существу – за пропуски занятий.
Из дневника Иосифа: «Сибирь. Иркутск. 1916 год. Война. Старшего брата – главу семьи – берут в солдаты, угоняют на фронт. Семья без хлеба. Мать мечется. Надо работать. Где работать? Кому работать? Мне, мальчишке. Где придется».

Начало литературной деятельности Уткина можно отнести к 1922 году. Он возвращается в Иркутск и становится репортером местной газеты «Власть труда», где организует кружок пролетарских поэтов и выпуск альманаха. В 1924 году Иркутский губком комсомола посылает Уткина учиться в Москву, в Государственный институт журналистики, который он заканчивает в 1927 году. Затем следуют годы напряженного труда в редакции «Комсомольской правды». В этот период он дружил с М.Светловым, А.Безыменским, А.Жаровым, В.Маяковским. Последний часто приглашал Уткина и Жарова на свои выступления в Политехническом.

Напомним, год рождения Уткина – 1903-й. Участник Гражданской войны, комсомолец с 1920 года. Неудивительно, что его ранние стихотворения посвящены Гражданской войне и связанным с ней событиям. Впрочем, к этой теме поэт возвращался и позже.

Еще свежа была память о Перекопе и Кронштадте, еще весьма многие свято верили в провозглашенные большевиками идеалы, еще революционная романтика владела умами молодежи – ничего удивительного, поэт был человеком своего времени. Вот – из стихотворения 1928 года.
- В чем угодно – буду сомневаться.
В революции, товарищ никогда.
А доживи бы он до «развитого социализма»?

Первая книга стихов Уткина выходит в 1927 году. Помимо прочего, там была опубликована поэма «Повесть о рыжем Мотэле», которую Маяковский назвал «хорошей вещью». Но были и другие отзывы – в частности, журнал «Молодая гвардия» считал его поэтом мелкой буржуазии, с чем многие не соглашались. В защиту поэта выступили Максим Горький, Николай Островский и ряд других. Вот что писал об Уткине Нарком просвещения Луначарский еще в 1925 году.
- Вместе с комсомолом можно поздравить русскую литературу с появлением первых произведений Иосифа Уткина. Мы имеем в его лице настоящего поэта. Он никогда не шокирует нас угловатыми и барабанными ритмами, сухой метрикой, он всегда остается мелодичным. Я почти не знаю этого юношу, но для меня ясно, что указанная выше настроенность его стихотворений не случайна, не празднична, что она получается от общей настроенности всего его сознания, всей его психической жизни, которую я и называю поэтической».

Любовная лирика является важнейшей составляющей творчества Уткина. Вот у меня сборник 1961 года издания под заголовком «Стихотворения и поэмы». Приобретен осенью того же года в Сочи, куда я отправился во время отпуска «догонять лето». Южное солнце, теплое море, кавказская экзотика – сама обстановка располагает к тому, что большинство отдыхающих считались «условно холостыми». Естественно, многие лирические стихи Уткина оказались созвучными моему тогдашнему настроению.

Тридцатые годы – можно сказать, расцвет любовной лирики поэта. Вот стихотворение 1933 года «Почта»:
- Далеко мы с тобою
И близко,
И не ближе семейных границ.
Потому так растет переписка
Долгих взглядов
И длинных ресниц.
……………………..
Я готов
Хоть на пушкинских дрогах!..
Но бровей ее темных темней
Далека, бесконечна дорога
Занесенных разлукой путей.

Или вот – как его лирический герой просит билет в кассе вокзала – заметим в скобках, задолго до Роберта Рождественского:
- Дайте мне билет подальше
Понимаете, мне худо…
А кассир: «Билет?.. Докуда?
До какого, то есть места?
……………………………
Пригибаюсь к самой кассе:
«Хоть на крыше, хоть в вагоне!..
Пусть в огонь!
Но только пусть
Этот поезд не догонит
Ни моя любовь, ни грусть…»
Да, но Рождественский хотя бы знал, куда спрашивать билет. Но вспомним, что ему отвечает кассирша.

А вот к вопросу о расставании. Что же – не всякая любовь навеки, дело житейское. Делят имущество.
- Всё взяла.
Любую малость –
Серебро взяла и жесть.
А от сердца … отказалась
Говорит – другое есть.
Через много лет у Юрия Антонова: «В сердце необитаемом снова любовь поселится…»

1928 год. Поэту четверть века отроду, а он уже задумывается о старости.
- Средь седых
И старящих,
Сводящих с ума,
И моя, товарищи,
Тащится зима.

Постучится палочкой,
Сядет у стола:
«Ну-с, Иосиф Павлович,
Вот и я пришла…»
Что же – и Пушкин примерно в том же возрасте задумывался о далеком будущем. 19 октября 1825 года – «Невидимо склоняясь и хладея, мы близимся к началу своему…»

А вот опять отзвук Гражданской войны – стихотворение 1935 года «Провокатор». Прочему-то посвящено Николаю Асееву.

Стихотворение 1939 года «На фольварке» - отклик на «освобождение» Западной Украины. До сих пор расхлебываем; а с другой стороны, тогда иначе поступить было нельзя.

1941 год. Война. Наверное, это первое военное стихотворение Уткина. Цитирую целиком.
- Одной борьбе, единой цели
Подчинены мы до конца,
И мы на фронт и тыл не делим
Свои советские сердца.

Профессий мирных больше нету!
Винтовкой, молотом, пером,
Как дело общее, победу
На плечи общие берем.

Учись! Работай! Куй! Печатай!
Чтоб и на фронте мирных дел
Как в битве, никакой пощады
Враг беспощадный не имел!

С самого начала Отечественной войны Уткин на фронте, воюет под Брянском. В сентябре 1941-го был ранен осколком мины – оторвало четыре пальца правой руки. Лечится в госпитале в Ташкенте, не прекращая литературной работы. После выписки из госпиталя просится снова на фронт, становится корреспондентом «Правды» и «Известий» на Брянском фронте.

Лирика военных лет. Вот стихотворение «Чему не бывать и что непременно будет», написанное еще в 1941 году. Цитирую.
- Чего не бывало сроду?
Чему никогда не стать?
- Не тронуться Волге вспять,
- Не быть под ярмом народу.

А что непременно будет?
- А быть морозу к зиме,
- А щуке быть на блюде,
- А Гитлеру … быть в земле!

К слову сказать – где-то 1968 году, в период очень напряженных отношений с Китаем, когда многие задавались вопросом – а что же будет – я процитировал эту строфу слушателям руководимого мной политкружка. И добавил применительно к современности, что пиво холодное к лету будет. Кажется, оценили.

Почти все стихи Иосифа Уткина, написанные в военные годы, так или иначе связаны с войной, что неудивительно. Некоторые были положены на музыку и часто исполнялись – не дожили они до наших дней. Что же, это не «Священная война» или «Ленинградская застольная». Многие песни военных лет разных авторов благополучно канули в Лету «по миновании надобности».

И во всех произведениях военного времени – уверенность в грядущей победе. А даты стоят – 1941, 1942… Вот, к примеру:
- Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.
И время такое придет:
Останутся грусть и разлука за дверью,
А в дом только радость войдет.
Но не суждено было поэту увидеть нашу победу. Возвращаясь из партизанского края, 13 ноября 1944 года Уткин погиб в авиационной катастрофе. Недалеко от Москвы самолет врезался в дом. В момент гибели в руках у поэта был томик Лермонтова. А до Победы оставалось полгода…

Иосиф Павлович Уткин. Биография

(1903 - 1944), поэт.

Родился 13 мая на станции Хинган Китайско-Восточной железной дороги, которую строили его родители. После рождения сына семья вернулась в родной город Иркутск, где будущий поэт прожил до 1920.

Учился в трехлетнем начальном училище, затем - в четырехклассном вышеначальном училище, из последнего класса которого был исключен за плохое поведение и вольномыслие. Пришлось идти работать: был маркером на кожевенном заводе, торговал газетами, разносил телеграммы.

В 1919 во время антиколчаковского восстания в Иркутске Уткин вступил в Рабочую дружину, в которой состоял до установления Советской власти. В 1920 отправляется добровольцем с первой группой иркутских комсомольцев на Дальневосточный фронт. В армии был полевым информатором, военкомом маршевых рот, военкомом ремонтных мастерских.

В 1922 работал репортером в газете "Власть труда", в губкоме комсомола - секретарем комсомольской газеты, политруком у допризывников. В 1924 послан учиться в Москву в Институт журналистики.

С 1922 в сибирской прессе печатал свои стихи, а по приезде в Москву начал печататься и в московских изданиях. В 1925 вышла первая книга "Повесть о рыжем Мотеле...", в 1926 - первая книга стихов.

С 1925 Иосиф Уткин работал в "Комсомольской правде" завлитотделом. Окончив институт в 1927, был послан вместе с поэтами Жаровым и Безыменским за границу, где пробыл два месяца. Работал завотделом поэзии в Издательстве художественной литературы. В 1928 пишет и публикует поэму "Милое детство".

С началом Отечественной войны Уткин уходит на фронт, воюет под Брянском, где был ранен, лечится в Ташкенте. Пишет книгу "Я видел сам", стихи из которой читает в редакции "Комсомольской правды". Вопреки мнениям медиков возвращается на фронт, хотя в результате ранения лишился четырех пальцев на правой руке.

Участвует в боях, совершая большие переходы с солдатами. Писал песни-марши. Многие стихи были положены на музыку, пелись на фронте.

Возвращаясь с фронта 13 ноября 1944, Иосиф Уткин погиб в авиационной катастрофе. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

Стихотворения поэта

Уткин Иосиф Павлович
Родился: 15 (28) мая 1903 года.
Умер: 13 ноября 1944 года.

Биография

Иосиф Павлович Уткин (1903 - 1944) - русский советский поэт и журналист. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн.

Родился 14 (27 мая) 1903 года на станции Хинган (ныне на территории городского уезда Якэши) в автономном районе Внутренняя Монголия, Китай, на КВЖД, которую строили его родители. После рождения сына семья вернулась в родной город Иркутск, где будущий поэт прожил до 1920 года. Учился в трёхлетнем начальном училище, затем - в четырёхклассном вышеначальном училище, из последнего класса которого был исключён за плохое поведение и вольномыслие. Виной этому были частые пропуски занятий, так как одновременно с учёбой Иосиф работал, - ему пришлось стать кормильцем семьи, брошенной отцом.

В 1919 году во время антиколчаковского восстания в Иркутске, вместе со старшим братом Александром вступил в Рабочую дружину, в которой состоял до установления Советской власти. В начале 1920 года вступил в комсомол, а в мае 1920 года в составе первой добровольческой группы иркутского комсомола выехал на Дальневосточный фронт.

В 1922 году становится репортёром в газете «Власть труда», в которой появляются его первые стихи на злобу дня. Затем работает в молодёжной газете Иркутска «Комсомолия», в губкоме комсомола - секретарём комсомольской газеты, политруком у допризывников. Вместе с Джеком Алтаузеном, Валерием Друзиным, Иваном Молчановым принимал активное участие в ИЛХО (Иркутском литературно-художественном объединении) и ежемесячном журнале «Красные зори», который с 1923 года стал издаваться в Иркутске. В 1924 году по путёвке комсомола, как наиболее достойный из молодых журналистов был послан учиться в Москву в Институт журналистики.

С 1922 года в Сибирской прессе печатал свои стихи, а по приезде в Москву начал печататься и в Московских изданиях. В 1925 году вышла первая книга «Повесть о рыжем Мотэле…» - поэма о переменах, внесённых революцией в жизнь еврейского местечка. Это был первый настоящий успех молодого поэта. Первое публичное чтение «Повести», состоявшееся во ВХУТЕМАСе на литературном вечере, послужило Уткину своего рода путёвкой в поэтическую жизнь. Опубликованная в 4-м номере «Молодой гвардии» за 1925 год «Повесть» сразу стала заметным событием литературной жизни. Всех привлёк и заворожил её совершенно оригинальный стиль.

С 1925 года работал в «Комсомольской правде» завлитотделом. В самом начале 1927 года вышла «Первая книга стихов» Уткина, составленная из произведений 1923-1926 годов. С большой положительной рецензией на неё выступил Луначарский. Окончив институт в 1927 году, был послан вместе с поэтами Жаровым и Безыменским за границу, где пробыл два месяца. Работал завотделом поэзии в Издательстве художественной литературы. В 1928 году пишет и публикует поэму «Милое детство». Жил в Москве в знаменитом «Доме писательского кооператива» (Камергерский переулок, 2).

С началом Отечественной войны уходит на фронт, воюет под Брянском. В сентябре 1941 года, в бою под Ельней, Уткин был ранен осколком мины - ему оторвало четыре пальца правой руки. Отправлен на лечение в Ташкент, где, несмотря на ранение, не прекращает литературной работы. Менее чем за полугодовое пребывание Уткина в Ташкенте им были созданы две книжки фронтовой лирики - «Фронтовые стихи» и «Стихи о героях», а также альбом оборонных песен, написанных совместно с московскими композиторами. И всё это время Уткин рвался «на линию огня», беспокоя высшие военные органы настойчивыми просьбами послать его на фронт. Летом 1942 года Уткин вновь оказался на Брянском фронте - в качестве спецкора Совинформбюро, от газет «Правда» и «Известия». Участвовал в боях, совершая большие переходы с солдатами. Писал песни-марши. Многие стихи были положены на музыку, пелись на фронте «Провожала сына мать», «Дед», «Бабы», «Я видел девочку убитую», «Над родиной грозные тучи», «Я видел сам» и другие. Летом 1944 года вышел последний сборник произведений Уткина - «О родине, о дружбе, о любви», - маленькая, карманного размера, книжечка, вобравшая в себя лучшее из написанного поэтом.

Возвращаясь из партизанского края, 13 ноября 1944 года И. П. Уткин погиб в авиационной катастрофе. Самолёт упал недалеко от Москвы, в руках И. Уткина в момент гибели был томик стихов М. Ю. Лермонтова… Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 4).

Фронтовой поэт Иосиф Уткин

Как только советский народ узнал о вероломном нападении фашистов, многие устремились в военкоматы проситься на фронт. Среди добровольцев был и наш земляк поэт Иосиф Уткин. Он воевал вместе с солдатами, писал стихи и передавал новости с фронта.

Родился Иосиф на станции Хинган в семье служащего КВЖД. Вскоре большая семья с семью детьми переехала жить в Иркутск. Он окончил городскую школу и поступил в училище, откуда, однако, на четвертом году учебы его исключили «за плохое поведение и вольномыслие по совместительству». «Плохое поведение» состояло не только в мальчишеских шалостях. Когда семью оставил отец, то пришлось совсем худо. Мальчик пропускал занятия, ибо ему пришлось стать кормильцем семьи.

С приходом Октября у 15-летнего Иосифа началась, по его словам, «активная политическая жизнь». Вместе со старшим братом он идет в рабочую дружину. А когда через Иркутск прокатилась волна Гражданской войны, 17-летний Иосиф отправился на Дальний Восток сражаться с белогвардейцами.

Конец 1922 года - поворотный момент в биографии. Иосиф становится репортером иркутской газеты «Власть труда», и его имя начинает появляться на страницах сибирских газет и журналов. В 1924 году губкомы партии и комсомола решают отправить Уткина учиться в Москву. Новые знакомства, громкие имена, жаркие споры… Стремительно ворвавшись в московскую поэтическую жизнь, Иосиф Уткин быстро стал известен. Выходит первая, а затем и вторая книга его стихов. Настоящий успех принесла поэма «Повесть о рыжем Мотэле». Ее оригинальный стиль заворожил читателя. Опубликованная в 4-м номере «Молодой гвардии» в 1925 году, она сразу стала заметным событием в литературной жизни.

С 1925 года Уткин работает в «Комсомольской правде» завлитотделом. В январе 1928-го в составе группы молодых поэтов едет в двухмесячную поездку за границу. Он десять дней провел в Сорренто у Горького. Беседовали, читали стихи, спорили. Горький в те дни написал Сергееву-Ценскому: «Сейчас у меня живут три поэта: Уткин, Жаров, Безыменский. Талантливы. Особенно первый. Этот далеко пойдет»…

Вспоминая о своих встречах с Иосифом Уткиным, художник-график Борис Ефимов так описывал его внешность: «Иосиф Уткин… Ему больше к лицу была бы другая, не такая безобидная фамилия. Например, Орлов или Ястребов. На худой конец, Дроздов или Соколов. Он был статным, стройным, с горделивой осанкой, с волнистой копной непокорных волос - что называется, красавец-мужчина. Под стать внешности и его стихи - красивые, звонкие…»

Практически с самого начала войны Иосиф Уткин стал фронтовым журналистом и поэтом. В августе он в качестве работника газеты «На разгром врага» оказался в брянских лесах. Многие из его страстных стихов той поры написаны непосредственно на передовой, в блиндажах и окопах. Никогда еще не писал он так много.

В сентябре 1941 года во время боев под Ельней осколком мины Иосифу Уткину оторвало четыре пальца на правой руке. Можно было забыть об игре на гитаре и о том, чтобы писать самому, но поэт словно бы не заметил своего увечья: в полевом госпитале он диктовал свои стихи.

В санбате

На носилках из шинели

Одиноко мне и жутко.

Изумленно шепчут ели:

«Неужели это Уткин?!»

Гимнастерки не по росту

Надо мной глаза склонили...

Удивленно смотрят сестры:

«Уткин, милый... Это вы ли?!»

И опять шинель - как лодка.

Я плыву куда-то... Это

Сестры грустные в пилотках

На руках несут поэта!

И от слез теплее глазу.

И тоска меня минует:

Сколько рук прекрасных сразу

За одну найти, больную.

Полевой госпиталь

Не прекращал Уткин литературной работы и в Ташкенте, куда его отправили на излечение. Менее чем за полгода он издает две книжки военной лирики «Фронтовые стихи» и «Стихи о героях», а также альбом военных песен, написанных вместе с московскими композиторами. А еще в свет вышла книга «Я видел сам», стихи из которой читал в редакции «Комсомольской правды». И постоянно просился на фронт: «Я категорически отметаю разговор насчет невозможности, по соображениям физического порядка, моего пребывания на фронте. Я хочу. Я могу»…

Летом 1942 года Уткин вновь оказался фронте - на Брянском в качестве спецкора «Совинформбюро», от газет «Правда» и «Известия». Его поэзия поднялась до искусства, необходимого народу в самом прямом и непосредственном значении этого слова. Стихи о людях на войне, о бесстрашии, о верности и о родной земле помогали бойцам выжить и победить, их знали, их читали в перерывах между боями, их пели…

Затишье

Он душу младую

в объятиях нес...

М. Лермонтов

Над землянкой в синей бездне

И покой, и тишина.

Орденами всех созвездий

То ли девушка поет,

То ли лермонтовский ангел

Продолжает свой полет.

Вслед за песней выстрел треснет -

Звук оборванной струны.

Это выстрелят по песне

Оборвется, смолкнет вдруг,

Будто лермонтовский ангел

Душу выронит из рук...

Это стихотворение было опубликовано 19 мая 1944 года. Через полгода, 13 ноября, самолет, на котором спецкор возвращался с Западного фронта в Москву, разбился. Последней книжкой, что держал в руках погибший поэт, был томик Лермонтова…

Иосиф Уткин похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище. В Иркутске его помнят и любят. Его стихи входят в региональную школьную программу по внеклассному чтению. В 1967 году решением Иркутского горсовета улица Кузнецовская переименована в улицу Иосифа Уткина. Его имя присвоено и Иркутской областной юношеской библиотеке.

Алена Чичигина (Иркутск)

Елена Сироткина